южинским “шизам”, между ними шли захватывающие пикировки и подколки (доходившие порой до смешного: после одной из бесед хозяин квартиры обнаружил, что гости помочились в его чайник). Но Южинский был интеллектуальным тылом Маяковки, если так можно выразиться… Южинский стал точкой отсчета для следующих поколений, аккумулятором идей, который всех потом питал. Там учили идти во всем до предела. Там бредили, освобождая ум. Там обожествляли процесс, верили, что Бог — это постоянный поиск. Это была упертая, экстатическая антисоветчина в чистом виде, без всяких прилагательных».
Совместно бредили у Мамлеева оккультист и переводчик Евгений Головин, Леонид Губанов, Генрих Сапгир, Лев Кропивницкий, писатель Александр Проханов, Александр Харитонов, Венедикт Ерофеев и др. Примечательно, что художники, близкие Южинскому кружку и его поэзии «священного безумия», закончили свою жизнь страшно рано либо от передозировки наркотиков, как Алексей Паустовский (сын писателя) и Владимир Пятницкий, либо в психушках, как Владимир Ковенацкий и Игорь Ворошилов. В 1974 году Мамлеев эмигрировал, прекратился и его кружок.
Было бы неверным думать, что послевоенные салоны советской богемы были наполнены исключительно духом либерализма и пацифизма. Отнюдь. Давняя вражда между западниками и почвенниками не канула в Лету, а углубилась с еще большей силой. Богема кучковалась: в одном месте собирались апологеты «оттепели», в другом — ностальгирующие по крепкой руке сталинисты. Творческая интеллигенция тонко чувствовала изменение политических настроений на властном олимпе, используя это в своих целях, пока есть время.
Например, после разгрома выставки в Манеже консервативно настроенная часть общественности не скрывала восторга. Художники Серов и Лактионов, скульптор Евгений Вучетич и многие другие деятели, сделавшие свою карьеру в годы культа личности, услышали в словах Хрущева ностальгические нотки по старому времени. А те, кто карьеры сделать не успел, надеялись, что скоро все вновь вернется на круги своя и «все будет как при бабушке» (в нашем случае — усатом дедушке). Среди таких оптимистов был и писатель Иван Шевцов, убежденный борец с сионистами, о которых он сочинил роман «Тля», действие которого развивалось в художественной среде. В пространном романе честным художникам-реалистам противостояли хитрые критики-космополиты. Можно себе представить содержание произведения, если его не удалось издать даже при Сталине.
Лишь события в Манеже вернули «Тлю» к жизни. Шевцов уже и не надеялся на ее издание, «как вдруг неожиданно сверкнули “лучшие времена”: Хрущев в центральном выставочном зале Манеж произвел разнос художников-модернистов. Вечером мне позвонил Вучетич и приподнятым голосом сообщил “грандиозную новость” о выступлении Хрущева в Манеже: “Подробности лично! — возбужденно сказал он. — У меня сейчас Герасимов, Лактионов и другие товарищи, мы только что из Манежа. Немедленно приезжай. У тебя же есть роман о художниках. Сейчас он ко времени”».
Именно это характерное выражение «сейчас ко времени» в те годы нередко было главным мерилом творческого уровня художественного произведения. Шевцов все понял, извлек из архива запылившуюся рукопись, быстро написал эпилог в духе времени и срочно побежал в издательство «Советская Россия». Там люди тоже сидели неглупые, поняли, куда ветер дует, и согласились выпустить «Тлю» на волю. Роман вызвал неоднозначную реакцию критики и читателей (это еще мягко говоря).
Почитатели Шевцова собирались не где-нибудь, а в сталинской высотке на Котельнической набережной (что, согласитесь, весьма символично), в профессорской квартире супругов Софьи Владимировны и Владимира Николаевича Грум-Гржимайло. Энергичные люди, они сами пришли к Шевцову, с распростертыми объятиями, пригласив его в свой «кружок патриотов». Шевцов, надо сказать, был калачом тертым, его многочисленные поклонники в органах внутренних дел предупреждали его: «Ваня, будь бдителен! Кругом враги, берегись малознакомых компаний!» Так, в частности, напутствовал его заместитель министра внутренних дел СССР Владимир Петушков, тот самый, что помог генералу-диссиденту Петру Григоренко выйти из психбольницы, куда его определили при Хрущеве.
И потому, когда профессорша Грум-Гржимайло со своими комплиментами появилась на пороге квартиры Шевцова, он поначалу поглядел на нее с недоверием (мало ли ходит провокаторов-сионистов!), но когда увидел в руках женщины кучу его книг — «Тлю», «Во имя отца и сына», «Любовь и ненависть», сразу оттаял, надписывая автографы. Последний роман, изданный в 1970 году, на радость автору, вызвал не менее противоречивый резонанс у общественности. Кто-то даже узнал там себя, как, например, Сергей Михалков, жаловавшийся председателю Госкомпечати на то, что Шевцов якобы вывел его в своем пасквильном романе под именем писателя-проходимца Степана Михалева. Шевцов принял приглашение хозяйки салона и сказал, что в первый раз придет не один, а с другом — начальником Главного управления культуры Мособлисполкома Виктором Азаровым. Всего-то ничего.
Среди постоянных членов «кружка патриотов» были в основном жильцы этого дома, строившегося заключенными ГУЛАГа для самых-самых достойных представителей советской элиты. В разное время в высотке жили актрисы Фаина Раневская, Клара Лучко, Лидия Смирнова, Нонна Мордюкова, Марина Ладынина, кинорежиссер Иван Пырьев, актер Михаил Жаров, композитор Никита Богословский, писатель Константин Паустовский, режиссер Наталья Сац, балерины Галина Уланова и Раиса Стручкова, художник Аркадий Пластов, кинооператор Роман Кармен. Лаврентий Берия лично распределял в высотке квартиры, многим пришлось отказать. Но судя по тому, что Шевцова как родного встретили на Котельнической набережной, Берия в своем выборе не ошибся. Писателя обступили, расточая похвалы, архитектор Дмитрий Чечулин, солист Большого театра Александр Огнивцев, дирижер Константин Иванов: «Наша непринужденная беседа протекала за неплохо сервированным столом… Все они были патриотами-единомышленниками, с душевной болью говорили о своих бедах и проблемах и, главное, — о непомерном засилии во всех сферах жизни представителей “Богом избранного народа”, будь то Большой театр, музыка или зодчество и градостроительство. Всех их тревожило и возмущало поветрие американской макулатуры, нагло попирающее русскую национальную культуру. И об этом говорили откровенно и прямо. Тревога, душевная боль и фактическое бессилие оказать сопротивление иностранной духовной интервенции царили в этом небольшом патриотическом кружке. Меня радовало то, что есть еще в России корифеи культуры, которые не сломились под напором космополитствующих “агентов влияния”, не покорились. Они лестно говорили о моих последних романах, в которых находили обнаженную правду жизни. Мне пришлось поправлять: всей правды я не мог сказать, не позволяла цензура. Это всего лишь полуправда, высказанная на эзоповом языке. Александр Огнивцев говорил:
— Вы смелый, отчаянный человек. Вы же сунули в тот гадюшник раскаленный железный прут и всё разворотили. Они, разъяренные, могут и ужалить.
— Они мстительны и коварны, будьте осторожны, — поддерживал его Чечулин, эмоциональный, резкий в суждениях, седовласый, не по возрасту энергичный зодчий. И предлагал: — Вам бы в новом романе обратиться к проблеме градостроительства и зодчества…»
Перебивая друг друга, «корифеи культуры» предлагали Шевцову темы для новых книг: «Мне было радостно и легко в обществе этих страстных патриотов, жаждущих от писателей правдивого, честного и огненного слова. Мы говорили о литературе, искусстве, о бесчинстве пришельцев-космополитов, о
